Ольге Юрьевне (имя изменено по ее просьбе. — Прим. ред.) 60 лет. На прошлой неделе она выписалась из больницы, где три недели лечилась от COVID-19. Болезнь протекала тяжело: высокая температура, которая не сбивалась, двусторонняя пневмония, тяжелые побочные эффекты от лекарств. Ольга Юрьевна рассказала нашим коллегам из E1.RU, как могла заразиться коронавирусом и как на протяжении двух недель находилась между жизнью и смертью.
Мы прилетели с дочерью в Барселону 11 марта, когда во всей Испании было 1622 заболевших человека, а в Каталонии — 159 человек. Конечно, мы думали, что при такой невысокой заболеваемости все пройдет нормально. Все наши маршруты были построены так, чтобы не встречаться с людьми — за городом. Единственное место, где мы побывали «в толпе», — это «Саграда Фамилия» в последний день перед ее закрытием. Но там было немного людей, и мы держали дистанцию даже не в два, а в четыре и восемь метров.
Думаю, все могло произойти гораздо раньше. Когда мы прилетели в Барселону, одновременно прибыли шесть самолетов — из Южной Кореи, Тайваня, Индии. И все пассажиры стояли в одной очереди на паспортный контроль 2,5 часа. Кто-то кашлял, кто-то чихал, мы находились друг от друга не в полутора метрах, а в 20 сантиметрах. Мы буквально дышали друг другу в рот.
Наш обратный рейс из Барселоны 18 марта отменили, но позже нам предложили улететь из Аликанте — это в четырех часах езды на поезде. Накануне вылета я почувствовала першение в горле, но мы очень много ходили пешком, в том числе по горам, и я подумала, что надышалась воздухом. А в ночь перед вылетом я очень плохо спала и вдруг пришло осознание, что я заболела, хотя температуры еще не было.
Уже в аэропорту я почувствовала себя плохо, измерила температуру — 38 градусов. Надела маску и не снимала ее до конца полета. Лететь с температурой было тяжело, я выпила парацетамол, она снизилась до 37,2. Думаю, что же делать? То ли в Москве «засветиться» и остаться, то ли лететь домой. В Домодедово нас встречал Роспотребнадзор, мужчина проверял у всех температуру тепловизором, думаю, ну всё, сейчас меня «захватят». Но он прошел мимо. Тогда, посоветовавшись по телефону со второй дочкой, я подошла к нему и честно сказала, что у меня перед посадкой была температура 38 градусов, а сейчас 37 только, потому что я выпила таблетку.
Он ответил: «Поезжайте в свой регион и там лечитесь».
В Екатеринбурге все было вообще как обычно, никто с тепловизором не встречал. Мы думали, может, есть какая-то служба, которая сможет меня сразу забрать в больницу, но никого не нашли. Было 6 утра, мы вызвали такси. Дома мы сняли с себя всю одежду около дверей, перестирали, а то, что привезли с собой, затолкали в отдельную сумку.
В 8 утра я вызвала скорую помощь.
Приехал медбрат — без маски, без средств защиты. Говорю ему: у меня ведь, возможно, коронавирус. Он махнул рукой
Мы сидели друг против друга в 50 сантиметрах, и он заглядывал мне в горло. Меня это поразило: ребята, вы что, совсем не хотите быть здоровыми?
Температура была 38,2. Он посоветовался с начальством, и меня повезли в 40-ю больницу. Сначала положили на третий этаж, где лежат с неподтвержденным коронавирусом, на следующий день взяли мазок, подтвердился коронавирус, и меня перевели в отдельный бокс на первом этаже.
У дочки на второй день после прилета поднялась температура 37,6, скорая помощь отвезла ее в 6-ю больницу. Вечером мне позвонила эпидемиолог, спросила, с кем я контактировала после прилета (это был только таксист), я ей сказала, что дочь лежит в шестой больнице. Эпидемиолог удивилась: почему в шестой? Контактный должен лежать с контактируемым. Доложила руководству, подняли шум, и вечером второго дня дочь перевезли ко мне в бокс.
Еще в первый день в больнице температура поднялась до 38,7. А я очень плохо переношу высокую температуру, я все детство болела воспалением легких и знаю, что при 39 могу рухнуть без сознания.
В конце концов мне принесли таблетку парацетамола, но она снизила температуру только на 0,2 градуса.
Первые десять дней я жаловалась врачам, что парацетамол не работает. Единственное, чем они могли помочь, — уколом диклофенака. Он снижал температуру на 12 часов, потом она снова поднималась до 39 градусов.
Мне начали давать триазавирин, и нарушилась вся желудочно-кишечная система. На протяжении 10–12 дней стул представлял собой просто одну сплошную желчь. Есть было невозможно, больше 10 дней я вообще ничего не ела, могла только пить. Врачи просили выпивать до 2–2,5 литров воды, я пила около двух.
Заведующий отделением и мой лечащий врач говорили, что мой случай постоянно обсуждается на консилиуме, ведутся консультации с московскими врачами. Триазавирин не помогал, мне начали давать сначала «Калетру» (противовирусный препарат, активный в отношении ВИЧ. — Прим. ред.), а потом «Плаквенил» (противомалярийный препарат. — Прим. ред.).
Меня все время спрашивали — как вы себя ощущаете? Я отвечала: я борюсь с температурой, потому что для меня температура — это агония, самое страшное. Пять раз мне делали рентген, не КТ. Аппарат привозили прямо в палату. Внутренне я ощущала, что с легкими все нормально, по первым двум снимкам было написано, что убедительных данных о наличии пневмонии не выявлено. 27 марта уже появилось заключение: рентгенологическая картина может соответствовать двусторонней полисегментарной пневмонии. А 2 апреля — «признаки двусторонней полисегментарной пневмонии в стадии неполного разрешения, положительная динамика».
На первых порах у меня драло горло, оно горело огнем, раздирало.
Мы быстро это состояние сняли. С дыханием все было в порядке, но под конец появилась тяжесть в груди, как будто на грудь положили руку и не убирают, а тебе неудобно. Это ощущение есть и сейчас, особенно по утрам. Но я не могу классифицировать: это тяжесть от проблем с сердечно-сосудистой системой или от воспалительных процессов в легких.
31 марта случилось кризисное состояние.
Врачи говорили: «Вы понимаете, коронавирус — такая болезнь, что организм сам старается сжечь своим иммунитетом эту заразу».
Я подумала, что зря сбиваю температуру, потому что те препараты, которые мне дают, не факт, что помогают. С коронавирусом организм борется сам. Есть у тебя силы — будет выздоровление, нет сил — тогда пойдешь на ИВЛ. И я поняла, что мне надо потерпеть эту высокую температуру, и терпела 12-й и 13-й дни болезни. Собралась с силами, чтобы не потерять сознание, твердила себе: я должна своим жаром сжечь эту заразу, я смогу, я вытерплю.
31 марта во время обхода врача у меня была температура выше 39 градусов, я просто не могла выговорить ни одного слова, меня трясло. Врач попросил сделать капельницу, чтобы ее сбить, и к 10 вечера температура упала до 37,4. И всё, после того — 13-го — дня она не поднималась выше 37,5. Это было какое-то чудо. Почему она вдруг ушла — непонятно. Тем более по мазку от 29 марта у меня уже не было коронавируса.
Сложно передать, что творилось в моей душе эти две недели.
Я прекрасно осознавала, что нет препаратов, которые лечат коронавирус, значит, я один на один с этой болезнью.
Мысли такие: либо ты победишь, либо пойдешь по тяжелому случаю, и неизвестно, как он может у тебя закончиться.
Мысли о смерти были все две недели. Это были качели: то я думала, что не смогу, пусть будет другой конец, то уговаривала себя, что надо бороться, цепляться за жизнь. Меня поразило то, что произошло в моей душе. Перемалывается вся жизнь, это пережить очень тяжело. Слезы наворачиваются, когда думаешь: а что, если не вытерпишь, не сможешь — что тогда будет? Чтобы не сойти с ума от разных мыслей, берешься за молитвослов. Неважно, веришь — не веришь, просто просишь Господа, чтобы он помог. Это тот край, к которому ты подступил, и дальше всё не в твоих руках. Эти переживания настолько страдальческие, об этом думать очень тяжело, это меня потрясло в болезни. Это, наверное, один из уроков жизни.
У дочери тоже подтвердился коронавирус, но у нее он протекал очень легко: была температура три дня 37,5, легкий насморк, немножко першило горло, и она абсолютно потеряла обоняние. Слава богу, она помогала мне. Было легче от того, что родной человек рядом. Я боялась только одного: если со мной случится непоправимое на ее глазах. Ей еще 26 лет, это травма на всю оставшуюся жизнь. И я при ней никогда не говорила ни о каких возможных нехороших исходах. Мне надо было показать, что мама борется, мама терпит. Когда становилось полегче, могла и пошутить.
С 14-го дня пошли побочки от этих таблеток, и я их ощущаю до сих пор. Задета сердечно-сосудистая система, рекомендовано показаться кардиологу, по ЭКГ при выписке — гипертрофия левого желудочка. До сих пор болят суставы и мышцы, в больнице они болели до такой степени, что я рыдала, не могла ни сидеть, ни ходить. Доктора сказали, что это тоже побочные действия лекарств.
Дочь выписали через две недели, а меня на 22-й день. Врач сказал минимум две недели никуда не выходить, а лучше — месяц.
Плохо то, что меня беспокоят боли в левом боку под грудиной, все-таки, наверное, с сердечно-сосудистой системой что-то не так. Аппетит восстановился, сон — тоже. Умом я отрезвела, но тело еще не хочет. Постоянно хочется полежать, потому что нет сил.
Пока наша медицина не знает, как конкретно бороться с этим заболеванием, все зависит от самого человека, насколько его иммунная система способна противостоять коронавирусу. Мне так сказал врач и поблагодарил, что я сама многое сделала для борьбы.
На самом деле, это очень страшно. Никто не знает возможностей своего организма. А тяжело болеют не только люди за 60 лет, но и молодые. Это лотерея: либо повезет, либо не повезет.
«Я смотрю в окно — идут гулять и бабушки, и детишки, это просто кошмар. Вы не знаете, с чем вы шутите!»
Вам что, не хочется жить? Или вы думаете, это просто грипп? Это ужас — то, с чем вы столкнетесь. И сможете ли вы это пережить? Врачи помогают, но это не панацея, надеяться на таблетки не стоит. Одним они помогают, другим так все исковеркают, что потом от побочек, может, всю оставшуюся жизнь придется лечиться. Люди играют с огнем.
